Очевидец. Никто, кроме нас - Николай Александрович Старинщиков

class="p1">На третий день нашего знакомства я снял с собаки ошейник, прикрепил прозрачным скотчем крохотный диктофон и снова надел. При этом диктофон оставался внутри, так что снаружи ничего не было видно. Оставалось надеяться, что устройство соответствует паспорту, согласно которому диктофон являлся чутким устройством, способным записывать даже шорохи. Кроме того, изготовитель клятвенно обещал, что запись возможна в течение двенадцати часов.

Пес не хотел уходить и фыркал, вяло катаясь по земле и выставляя напоказ свой внушительный живот — собака была сукой и явно на сносях.

На следующий день я купил цыпленка табака и отправился на свидание, однако собаки не оказалось. Вечером она тоже ко мне не пришла, и я уже потерял всю надежду, впиваясь глазами в наступающие сумерки.

Вероятно, диктофон давно обнаружили, и следовало делать отсюда ноги. Подняв с пола корзину, я осмотрел место своего пребывания, шагнул к дороге и тут услышал позади чьё-то пыхтение. Кто-то лез ко мне сквозь кусты напролом.

Блестя в полумраке влажными глазами и дыша через нос, собака тащила в зубах что-то темное. Подойдя ко мне, она опустила к ногам свою ношу, и та вдруг зашевелилась и жалобно пискнула. Щенок. Вероятно, это было всё, что осталось от ее потомства. С остальными щенятами наверняка разделалась Люська с Гошкой.

— Зачем ты его принесла? Ты не любишь ни Люську, ни Гошку?

Собака, присев, злобно тявкнула и отскочила в сторону. Крохотный комок бултыхался возле моих ног.

— Ты хочешь, чтобы я его взял?

Собака приблизилась и стала облизывать щенка. Затем она легла рядом с ним, блестя глазами то в его, то в мою сторону. Я достал из корзины цыпленка, отломил половину и бросил собаке, но та, молча, отвернулась. В сумерках блеснул влажный ошейник.

Я подошел к собаке, заговорил с ней. Потом осторожно снял с нее ошейник, включил диктофон и принялся слушать, но, кроме непонятного шороха, ничего пока что не услышал. Потом раздался собачий визг, и все пропало.

Устройство не имело перемотки, поэтому нужно было слушать лишь все подряд. Через час я устал и выключил бандуру. Потом я снова включил устройство. Шороха не было, зато слышались песьи шаги по паркету. Затем раздались голоса.

— Да, Паша, — сказала вдруг Люська.

— Я не Паша, я Гоша, неужели опять забыла?! — ощетинился близнец. Это был именно его голос.

— Да ладно тебе, Пауль. Здесь же нет никого, кроме этой сучки…

Услышанное покоробило меня до глубины души.

— У нее есть имя, слышишь? Её зовут Герта.

Близнец еще что говорил, но я его почти что теперь не слушал. Пауль? С немецкого — значит, Павел? И если здесь Паша, то где сейчас Гоша?

— Паша, я тебя люблю.

— Герта, порви эту дуру на части…

— Испугался? Да? Пошутила я, дурак! — рассмеялась Люська. — Прости меня, Гоша…

И снова смех. Задиристый, непонятный Люськин смех. Словно под кожу лезет, не спросясь…

А к концу октября пошли затяжные дожди. Сверху сеяло день и ночь, словно сквозь невидимое сито, — идешь, а сито висит над тобой в невидимой вышине. Потом пошел снег. В низинах навалило по пояс, стало пусто в лесу, и следить за домом сделалось трудно. Однако временами я продолжал навещать осиное гнездо — раз в неделю, не больше. А с наступлением холодов и вовсе прекратил поездки, поскольку мои непонятные подозрения мне самому казались теперь навязчивой идеей.

В конце ноября, в воскресенье, я все же решил заехать на огонек. Тем самым, казалось, будет поставлена жирная точка в этом паскудном деле. Тем более что моя основная работа теперь не давала мне покоя и требовала полной самоотдачи. Больше всего меня, например, беспокоило дело о наезде на пешехода Сидорова, погибшего в декабре прошлого года. Мать погибшего, наняв очередного адвоката, добилась возобновления дела. Дело передали мне, а затем разогнали специализированную группу по расследованию ДТП, организованную при областном УВД.

— Уголовное дело должно быть расследовано по месту совершения преступления! — кричал на последнем совещании областной прокурор Малышев. — Поэтому никаких больше групп, оторванных от территории.

Прокурор Пеньков сидел в президиуме и косился в мою сторону.

«Можешь хоть сто лет пялиться, — мысленно беседовал я с оппонентом. — Всё равно ты родня Коньковым, а этим всё сказано!»

В следующий выходной с утра я снова взял дядину машину и тронулся в сторону Лысой горы, мысленно смеясь над собой. Какой может быть Паша, когда его давно нет?! Ничего нет, кроме слепой ревности и скрежета зубов. Мишку предали, и с этим ничего не поделаешь. Такова жизнь. Люська дослужится до высоких чинов и спокойно уйдет на пенсию. Будет рассказывать подчиненным сотрудницам, какой она была верной спутницей мужу. Кто ей в этом помешает? Никто. Выйдет из декретного отпуска через годик — и снова будет сидеть на коне.

Я повернул сначала направо, в сторону речного порта, а затем — влево, в сторону заваленного снегом коттеджа. Дорога была недавно очищена, и ехать было не в тягость. Переключившись на первую передачу, я двигался потихоньку вдоль забора с коваными завитушками. Сегодняшний день, как и прочие, не сулил удачи.

Прибавив газу, я едва не проскочил мимо ворот, и лишь что-то непонятное остановило меня. Возможно, лыжня, ведущая из-под ворот.

Зима… Лыжня… Обычное людское занятие…

«Но он никогда не любил лыжи! — торопливо и радостно ворохнулось во мне. — Потому что Гоша и лыжи — это же бред сивой кобылы… Только Паша был способен стрелять и кататься…»

Собака сидела у меня в машине. Оставалась недослушанной малая часть записи, сделанной с ее помощью. И я решил дослушать ее здесь, сидя в машине, чего бы это мне не стоило. Вначале был всё тот же монотонный шорох, прерываемый собачьими вздохами и скулением.

Потом скрипнула дверь, и двое заговорили, переливая из пустого в порожнее. Голубки явно бултыхались в кровати.

— Прости меня, Люся. Можешь называть меня снова Пашей — я не обижусь.

— О чем ты? Ах, да… Хорошо, Паша. Тем более что так оно и есть.

— При людях не назови только — иначе кирдык мне придет, моя милая. Гошку припишут, и пойду я тогда по шпалам.

Кровать гремела. Собака в предродовых муках временами слабо скулила.

— Кому он нужен со своим диагнозом, — бормотала Люська.

— Зато как он нас выручил! До конца! Пойдешь, говорю, вместо меня, под Пашу, — он и пошел. Даже на заборе сыграть сумел… На пулю вот только нарвался…

— Молодец, Георгий. Вечная ему наша память и благодарность от всех наших потомков.

— Но что бы мы делали, если бы не Пенёк?

— Без прокурора мы